Поговорить с Вороном о Крейме-Просветителе пока не получалось, но Гаор сам вспомнил. Был такой, лет где-то двести с небольшим назад. Учился в Университете, жил в своё удовольствие, и вдруг бросил всё и ушёл проповедовать в рабские поселки, опустился и жил как дикарь, и был убит ими. Насчет последнего у Гаора теперь возникли вполне серьёзные подозрения, что к смерти Крейма причастны совсем другие силы. И кстати, откуда у спецуры этот знак: глаз на ладони. Тоже ведь неспроста. Чёрт, как же мало он знает. За что ни возьмись, упирается в одно: так заведено, так всегда было. Сплошные традиции, обычаи и обряды, а под ними…
Усталость редко давала ему возможность додумать, он засыпал, но на следующий вечер упрямо начинал с того, на чём остановился накануне.
А однажды вышло совсем неожиданно.
Был выходной вечер. Он наигрался с Веснянкой, потом как обычно вымылся в душе, приготовил всё на завтра и успокоено лёг, ожидая пения. Сегодня дежурила надзирательская смена, дозволявшая песни.
Спели начатую женской спальней песню, и когда отдыхали, словно выжидая, кто начнёт, вдруг подал голос Булдырь.
— Рыжий, а ты что песен совсем не знаешь?
— Почему? — удивился Гаор. — Знаю.
— А чего тогда без слов поёшь?
Расслышать в мощном многоголосье один голос, разобрать, чей он, и определить, что поют без слов, просто ведя мелодию… надо уметь!
— Этих не знаю, — честно ответил Гаор, — я их раньше никогда не слышал.
— Ну, так ты теперь свою спой, а мы послушаем, — предложил с плохо скрытым ехидством Булдырь.
— Булдырь, отзынь от парня, — сказал Асил.
— А чего ж нет? — возразил Гаор.
И сам не зная почему запел не какую из фронтовых, а там хватало и "озорных", и "душевных", а ту старинную, что разучивал с ними ещё в училищном хоре смешной маленький хормейстер. Они её не любили: она требовала многоголосья, а орать в унисон маршевые было намного легче. Но может именно поэтому, что он привык уже к другому пению, Гаор и начал её, хотя был уверен, что забыл. Но слова сами собой всплывали в памяти, точно и уместно укладываясь на мелодию.
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он.
О юных днях в краю родном,
где я любил, где отчий дом.
И как я, с ним навек простясь,
там слушал звон в последний раз!
Мерная и одновременно протяжная мелодия, и слова… чёрт, как же он раньше не понимал их, это… это же и о нём, да теперь это о нём. Гаор пел, не замечая, что уже несколько голосов ведут вместе с ним мелодию, без слов, создавая тот многоголосый фон, который не заглушает, а помогает словам, чего так и не мог тогда добиться от них хормейстер.
Уже не зреть мне светлых дней
весны обманчивой моей.
И скольких нет теперь в живых
тогда весёлых, молодых,
и крепок их могильный сон,
не слышен им вечерний звон…
Песню поддержали женщины, похоже, пели уже все, но ни одно слово не терялось.
Лежать и мне в земле сырой,
напев унылый надо мной
в долине ветер разнесёт,
другой певец по ней пройдёт,
и уж не я, а будет он
в раздумье петь вечерний звон!
Гаор дотянул последнюю ноту и замолчал. Наступила зыбкая неустойчивая тишина. И вдруг тяжёлые шаги надзирателя, лязг задвигаемых решёток, и… не дав команды отбоя, не приказав им заткнуться и больше не выть, надзиратель ушёл, хлопнув дверью надзирательской, и тут же погас свет.
Гаор сполз под одеяло: петь лёжа он так и не научился и пел полусидя, опираясь спиной на скомканную для мягкости подушку — и успокоенно закрыл глаза. И вдруг хриплые сдавленные звуки. Он даже не сразу понял, что это, а, поняв, почувствовал неодолимое желание спрятаться под одеяло и затихнуть. Это рыдал Ворон. В спальне прежняя тишина, И вдруг лёгкие скользящие, а не ступающие шаги и быстрый женский шёпот.
— Ну что ты, ну не надоть… ну миленький, не надоть так, не надрывай сердца…
Гаор накрылся с головой и зажмурился, боясь тоже заплакать. Что-то близко у него слёзы стали, раньше так не было. Мужчины не плачут, вот и давится Ворон, чтоб слабину его не поняли, а… нет, чёрт о ком же он писал, ведь… старинная, чёрт, как же его звали, они же пели её тогда, выходил объявляла в парадной форме и рявкал: "Сводный хор общевойскового…" — дальше шло перечисление наград и имён и, наконец: "Вечерний звон. Слова…", — чёрт, ну почему самого главного он не помнит.
Вроде Ворон успокоился, и Гаор осторожно откинул с головы одеяло и лёг поудобнее, стараясь не скрипнуть койкой.
— Хорошая песня, — раздумчиво сказал кто-то, — чего ж раньше не слышал?
Ему никто не ответил, и постепенно тишина сменилась обычным ночным шумом.
В будни петь не дозволялось, Но Гаора потом всю неделю просили наговорить слова, уж больно душевно, и в каком же это посёлке дело-то было? Песня-то точно про посёлок, где ещё погост, и чтоб храмина недалеко была, звон-то откуда, ну?
— Старинная, говоришь? — Волох задумчиво пыхнул дымом. — А никто не знат.
— Паря, ты-то откуда знашь?
— В училище пели, — спокойно ответил Гаор.
Они курили в умывалке, и ему было даже интересно, как дальше пойдёт разговор и до чего додумаются собеседники.
— А вот это ты врёшь! — торжествующе сказал Булдырь. — И завираешься!
— Это в чём? — с намеком на обиду ответил вопросом Гаор.
— А в том, что там одни голозадые, а они наших песен не знают! — победно припечатал Булдырь.
— Да-а, подловили тебя, паря, — согласились с Булдырём.
Гаор даже растерялся, не зная, что ответить, тем более, что вспомнить автора слов он так и не смог. Вертелось рядышком, а ни в какую.