— Здорово! — так же шёпотом ответил Гаор, привычно вытягиваясь в стойку.
В обед за столом сидят в рабочем, только руки и лица ополаскивают, а некоторые и так садятся, и разговоры все до ужина, сейчас ни до чего, но есть и неотложные дела.
— Эй, Рыжий!
— Мг, — ответил с полным ртом Гаор.
— Причитается с тебя седни.
— Чего? — оторвался от супа Гаор.
За столом засмеялись. Гаор покосился на Мать и Старшего. Они тоже смеялись, так что…
— Ты сегодня старшим работал, — отсмеявшись, сказала Мать, — десяток под тобой ходил.
— Хорошо работал, — кивнул Старший, — не подставил никого, по-дурному руками не махал. Так что в ужин угощение выставишь.
Гаор уже сообразил, что это вроде присвоения нашивки, так что всё по правилам. Но тогда он выставлял пайковое спиртное, прикупив, по возможности, в армейском автоларьке. Об очередном присвоении даже специально сообщали заранее, чтобы успевали подготовиться к обмывке, а то носиться не будет. Награды тоже обмывали, чтобы не тускнели. Главное — было бы чем надрызгаться, а причину найдём. Кроме угощения были ещё кое-какие обычаи. А здесь…
— Маманя, — громко позвала Мать.
— Слышала, — откликнулась от женского стола Маманя, — подберём ему с Иволгой.
Иволга ведала ларьком. И Гаор понял, что дальнейшее от него не зависит или зависит очень мало. Раз матери взялись, то ему только слушать и делать что велят.
Так и получилось. Когда все вечером сели за стол, на нём, кроме каши, хлеба и чая, появились большие коробки с соком, горки сухариков, орехов и ломаного печенья. Всё это Гаор видел в ларьке и с ужасом подумал, хватит ли ему фишек расплатиться с Иволгой.
— Ну, за Рыжего! — весело сказал Старший, когда все допили чай и приступили к магарычу, как уже объяснил Гаору Плешак, — чтоб ему с нами и нам с ним и дальше по-доброму работать!
Выставленного угощения на сотню мужчин, да ещё и женщины от своего стола пришли его поздравлять, их тоже угощали, было до жути мало. Кому глоток, кому орешек, кому от печенья обломок… Но каждому хоть что, да досталось, и каждый его поздравил, с каждым пришлось обняться и поцеловаться. И с каждой тоже. И как Гаор быстро догадался, главным было не угощение, вернее, не его размер, тогда в камере каждому тоже по крошке пришлось, а то, что они вместе все, он с ними, и они с ним. И то, что в столовой сидели, теснились за одним, уже общим, столом. И если б не надзиратели за дверью, то и попели бы, да в будни не дают, и потому стали играть в загадки и скороговорки, когда один начинает, а другой с ходу подхватывает. И всё со смехом, шутками, подначками, и не обижая никого. Если на загадках он ещё худо-бедно, но справлялся, то на скороговорках Гаор даже пытаться не стал.
— Ну, чего ты, — переживала Киса, по праву сестрёнки устроившаяся на его правом колене, — ну Рыженький, ну ты ж рази не знашь?
— Не знаю, — смеялся Гаор, с изумлением ощущавший себя опьяневшим, хотя и глотка спиртного не то, что за столом, за все эти месяцы у него и во рту не было.
— А чо ты знашь? — не отставала Киса. — Ну, хоть чо, а? Ты, грят, песни душевные знашь.
Гаор невольно вздохнул.
— Сегодня петь нельзя.
— А ты стихи почитай, — вдруг сказал Ворон с лёгкой, непонятно над кем насмешкой.
Гаор удивлённо посмотрел на него. Что, и он захмелел?
— А это чего? — заинтересовались многие.
— Чо это, паря?
— Рыжий, а?
— Навроде песни?
— Вроде, — усмехнулся Ворон, — только не поётся, а говорится и на один голос. — И с непонятным вызовом. — Слабо, Рыжий?
— Ой, Рыженький, — взмолилась Киса, — ну давай, а?
— Давай, — решительно тряхнул головой Гаор. — Тоже… старинные.
Стол выжидающе притих.
— Говорят, их и как песню можно, но я мелодии не знаю, а слова… вот.
В полях, под снегом и дождём, мой милый друг, мой бедный друг,
тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг…
Гаор говорил нараспев, и как помимо его воли, выстраивалась протяжная и даже чуть монотонная мелодия. Его не пытались поддержать, но многие шевелили беззвучно губами, проговаривая за ним слова.
— А если мука суждена тебе судьбой, тебе судьбой,
готов я скорбь твою до дна делить с тобой, делить с тобой.
Киса, прижавшись щекой к его плечу, шёпотом повторяла за ним, и её дыхание обжигало ему шею.
— Пускай сойду я в мрачный дол, где ночь кругом, где тьма кругом,
во тьме я солнце бы нашёл с тобой вдвоём, с тобой вдвоём.
В глазах сидевших напротив Гаор видел слёзы и чувствовал, что у самого так же заволакивает глаза.
— И если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной,
с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной.
Гаор замолчал, и наступила зыбкая неустойчивая тишина.
— А повеселее ты не помнишь? — вдруг спросил Ворон. — Откуда это?
— В сборнике одном старом прочитал, — пожал плечами Гаор. — А ты? Знаешь их?
— Нет, — резко ответил Ворон.
Слишком резко, — отметил про себя Гаор, — что-то здесь не так.
— А вот это знаешь? — Ворон вдруг неожиданно ловко просвистел мелодию. — Слабо спеть?
Гаор изумлённо посмотрел на него.
— Ошалел? Я ещё жить хочу.
— Ладноть, — прервал их спор Старший. — Отбой скоро.
Все зашумели, задвигались, вставая из-за стола.
— Даа, душевно посидели.
— Здоровские песни знашь, Рыжий.
— А чо, ребя, свободно петь можно.
— Вот в выходной и попробуем.
— Рыжий, а вот после вьюги, как оно там дальше?
— Ну, счастливо, Рыжий, тебе и дальше…
Гаор пробился к Иволге. Она стояла рядом с Маманей и сразу, не ожидая его вопросов, сама сказала.