Мир Гаора - Страница 400

400

— После "пойла" всегда так, — сказал ему пивший рядом Пятый. — Много не пей сразу, а то сердце зайдётся. Понимаешь?

Гаор молча кивнул. Свой паёк он опять получил кружкой хлебной каши. Есть почему-то не хотелось, каша была противно-безвкусной, и съел он её… по необходимости. И потому, что Шестой, увидев, как он стоит, сжимая обеими руками кружку, предложил:

— Если не хочешь, давай мне.

Заплетающимся, тяжёлым, как и голова, языком Гаор ответил, чего бы он ему дал, и допил.

Двадцатый и Гладкий засмеялись:

— Говорили же тебе, привыкнешь.

— Давай, — забрал у него кружку Старший.

— Наручники сними, — попросил Гаор.

И получил ответ:

— Как дёргаться перестанешь, так снимем. Иди ложись, с тобой мягко поработают.

— Давай-давай, — возник рядом Резаный, — Сам ложись, а то прикуём.

Гаор перевёл дыхание и твёрдо, перемежая слова паузами, ответил:

— Сам… не… лягу.

Его сразу взяли сзади с двух сторон за плечи и ошейник. Гаор приготовился сопротивляться, но Старший спокойно сказал:

— Не хочешь лёжа, будешь стоя.

Резаный быстрым движением схватил его за волосы и с силой пригнул его голову книзу, и уже знакомая острая боль от резко вошедшего в него сзади хлестнула Гаора по позвоночнику, выдавив хриплый стон.

— Вас, аборигенов вонючих, — сказал Резаный, тыкая его лицом себе в живот, — только так и надо учить.

— Смотри, — хохотнул рядом Десятый, — откусит он тебе.

— Я ему сначала все зубы выбью.

— Велено его целым оставить.

— А драться он здоров.

— Ну, так слышал же, раб-телохранитель.

— Кому там сподручнее, потискайте ему, чтоб прочувствовал.

Сознание уплывало, но Гаор продолжал слышать и чувствовать. И ничего не мог с этим поделать. И с понимаем того, что никакое сопротивление не спасёт его, не заставит их нарушить приказ надзирателя: "Чтоб хоть один, но всегда в нём был". И слова о полном цикле он тоже теперь понимал. Заставив его кончить, отпустили, дали доковылять до нар и рухнуть. И только тут он сообразил, что нет Младшего, но спросить о нём не смог, проваливаясь в забытье.

День был бесконечен и заполнен болью. Но глаза уже меньше болели, и он поневоле рассмотрел и камеру, и её обитателей. Все черноглазые, черноволосые, многие коротко, короче обычной рабской стрижки подстрижены, на лицах лёгкая щетина, грудь у всех гладкая, на лобках редкие короткие волосы… Чистокровные? Почему? Специально так подобрали или… Да и молодые все, ни одного старше двадцати пяти нет. Через боль и отчаяние он уже снова внимательно и пристально вглядывался в окружающее. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь… да, пресс-камера имела свой Устав. Он теперь не пытался ударить кого-то из них, когда они работали с ним, но и не поддавался, сопротивляясь напряжением мышц.

— Ты чего такой упрямый? — спросил Гладкий, лёжа рядом и не так гладя, как придерживая его в удобной позе для пыхтящего на нём Семнадцатого.

— Дурак потому что, — ответил за сцепившего зубы, чтобы не стонать, Гаора лежавший с другой стороны Пятый. — Личный, а думает только, кем ты там был, телохранитель, что ли, этим обойтись. Личный, он всегда с хозяином быть должен. Дольше проживёшь, понял, Лохмач?

— А ни хрена, — откликнулся с другого конца нар Новенький. — Я у своего всем был, ни днём, ни ночью от себя не отпускал, и шофёр, и камердинер, и секретарь, и подстилка. И где я?

— Где все мы! — заржало несколько голосов.

— А будем где? — продолжил Новенький.

— А где все! — ответил Старший.

— Точно, Старший!

— "Печка" большая!

— Так всей сменой рядком и ляжем.

— Ага, как здесь!

Гаор впервые слышал, чтобы рабы вот так говорили о "печке", крематории. Этих разговоров избегали везде и всегда, а они… Его, наконец, отпустили, и он рухнул ничком на нары.

— Второй номер вставьте ему, — сказал над ним Старший, — пусть отдохнёт.

Напрягать мышцы с каждым разом становилось всё труднее, Гаор сам ощущал, что с каждым насилием его тело предавало его, не сопротивляясь насильникам, а подстраиваясь под них. Сволочи, кто же, какая сволочь придумала это…

— Не злись, — сказал рядом Новенький и погладил его по плечу.

Гаор осторожно повернул голову. Новенький лежал рядом, разглядывая его чёрными блестящими глазами.

— Слышал, как про "печку" говорили?

— Да, — хрипло выдохнул Гаор.

— Мне поначалу тоже не по себе было, не слышал никогда такого. А потом понял. Мы все уже мёртвые.

— Смертники, — поправил его Гаор.

— Нет, смертник ещё может выжить, а мы мёртвые. Как ни работай, как ни старайся, а каждые полгода-год смену меняют. Понимаешь, всех сразу в "печку". И не смотрят, какой ты… можешь работать, не можешь… всё равно. Это ты смертник. Ты личный, тебя сюда на неделю сунули и портить не разрешили. Сегодня пятый день, через два дня тебя хозяин заберёт, а мы останемся. Шестой с Резаным потому и злобствуют на тебя так. Они тоже… а им не выйти.

— А ты?

— Акхарайны не лучше Ардинайлов. Всё понял?

Гаор кивнул. Да, он помнил и слова Фрегора: "Ты мой, и всегда будешь моим", — и слова надзирателя о неделе, но… но боялся поверить этим словам. Да и… Как ему жить после всего сделанного им и с ним?

Новенький повернулся на спину и теперь лежал, разглядывая потолок. Его спокойное лицо строго и красиво, и лёгкая густая, но очень короткая щетина вокруг рта и на подбородке казалась только лёгкой тенью и не портила этого лица.

— Об одном жалею, — совсем тихо сказал Новенький, — не прирезал я его. Отец всё-таки, пожалел. Ну, отыгрываюсь на допросах, конечно, другого случая вмазать им, увидеть, как они у тебя в ногах ползают, нет и не будет. А тот-то жив остался, и он не старый, наплодит ещё. Меня ведь и отдали, потому что он своего следующего предложил. Тот маленький совсем, тельце нежное, — Новенький передразнил старческий шамкающий голос, — а меня сюда. Я ж просил, чтоб лучше… да что угодно, хоть под собак, у нас тоже собаками забавлялись. Так нет. И даже не за деньги, а как патриотический долг. Слышал о таком?

400